Во мне разболелось имя -
Осколком былой войны.
Ты ноешь во мне, Марина,
Из памятной глубины.

Изменчива, неуловима,
Рвануться и убежать
Любила. Ещё любила
Ознобом зари дышать.

Марина - крик чаек, море,
Где пеной шуршит прибой.
Забвение переспорив,
Дано мне болеть тобой...

* * *

Девочка. Салочки или лапта.
И, уворачиваясь от касаний,
В смехе струящемся ускользала,
Как воплощённая быстрота...

В смехе струящемся - дерзость и вызов.
Гибнуть? - Так гибнуть в походе на "ты".
Голуби томно рокочут с карнизов,
И обречённые стонут коты...

Фея Зари с приглашением алым.
И, повторяясь в словесном кругу -
Маленький перстень. Букетик фиалок -
Жалкий,- как птенчик у шепчущих губ...

25.03.99

Худенькие плечики, уворачивающиеся от хлестких ладошек детворы, мечущейся по выпяченной желтым, въедливым солнцем поляне. Мечутся, по-взрослому приходя в азарт, с почти настоящим остервенением и криками "Сали!"

Великий талант избегать липких загребущих лап, жадных погребающих волн, и вообще, захватывающего, подавляющего всеобщего волочения - вслед за маячащим у горизонта Идолом, или Вождем, или иным отказом от собственного пути. Она всегда шла по своей тропе. Даосы сказали бы, что она чувствовала свое Дао.

Глубинное свойство не поддаваться загребающей пятерне эпохи, землячествам поэтических цехов - всему, что стесняло движения, не позволяя рассмеяться в лицо, или просто убежать, забыв собеседника, целый мир, - глубинная эта свобода создавали вокруг нее удивительный ореол - пугающий и манкий. Но играла дудочка Крысолова и приближалась черная гладь озера.

Ариадна вела к Минотавру. Этот зверь убивал безразличием и невниманием. "Здесь мне быть невыносимо, а там - невозможно". Невозможно. Но у судьбы и поэзии свои резоны. Сдвигались стены, выстраивая тот самый единственный коридор, который укажет один единственный путь. Под ногами потрескивал лёд. Зрячая среди слепых, она смотрела на готовящуюся ловушку, разворачивающуюся панораму собственного конца, и понимала, что иначе нельзя, и что, кажется, и подходит срок оплаты по векселям. Черный человек подощел сзади и положил руку на плече, и она не пошевельнулась. Вырваться и убежать больше было некуда. Блок и Маяковский улыбались холодной улыбкой покойников и ничего не советовали, только смотрели, холодно и отстраненно свидетельствуя с той стороны - не звали и не отговаривали. Шел :.. год

Играла музыка. Все чаще играла печальная музыка. В отчаянье появился привкус освобождения - еще немного и рухнет невыносимый груз вздыбившихся, нагромоздившихся торосами дней. Дышать стало почти невозможно. Почти физически чувствуя удушье, она механически продолжала делать заученные движения, механически цепляясь за соломинки, которые уже не предназначались ей. Время, на которое ее в этом мире благословил Творец, подходило к концу. "Прошу принять меня на должность посудомойки:"

Ариадна и Сергей как картонные фигурки, маячили где-то далеко, перемещаясь по кишечнику Минотавра, Мур один был близко и все чаще Марина замечала, что ее больше не связывает родство и даже материнство. Свобода, одиночество, отчаянье. Но странно - сверх всего - чувство облегчения, как после выполненного долга. Как будто вот-вот разрешатся затянувшиеся роды.

Елабуга. В самом названии - что-то вязкое и безнадежное, от чего не убежишь. Рябина под окном - зеленая еще: И поняла, что уже не при чем, что вернулись в окоемы былой страны ее стихи. Она сама уже ничего не значит. Весь мир сморщился и стал похож на крошечное печеное яблоко. Больше не было сил. Одниночество - первородная сила, вознеслось и объявило о том, что близится освобождение. Не писать. Не дышать. Не:

Елабуга. Над головой сомкнулись воды. Сошлись и разошлись волны, привычным грациозным движением разглаживая поверхность: