В арестантском вагоне

      - Закурить найдется,  Уважаемый?  - Седой покачнувшись,  словно бы
возвращаясь из устремленных внутрь невидимых пустынь - Сахары,  Гоби или
Аравийской -  мгновение  находился  в  несколько  неоформленном,  слегка
размазанном состоянии... Но что-то сместилось, контрольные точки совпали
и он повернулся и посмотрел на меня - уже  цельный,  сформированный,  но
глаза,  как  два  водостока,  еще  досасывали  остаток  того  неведомого
растворителя,  который так недавно и был его  главной  сутью.  -  Я  сам
удивился быстрому иероглифу смысла, выложившему, выстроившему предо мной
весь ряд образов и  метаморфоз,  однако  не  покидая  одновременности  и
цельности понимания... Мне показалось, что вновь я увидел беглую, как бы
стыдливую улыбку Бога,  которую я уловил еще в глубоком  детстве,  когда
моя  Мать  привела меня в костел - чтобы я увидел Господа.  Помнится,  я
очень хотел увидеть Его и даже повторял про себя,  чтобы не забыть - что
именно  мне  нужно  попросить  у  него,  но  когда мы вошли в Божий Дом,
разочарование мое было столь велико,  что мигом из головы вылетело  все.
Настолько пыль,  ветхие источенные деревяшки, дурно подкрашенные большие
куклы,  тщившиеся изо всех сил изобразить мучение и святость - как я сам
когда  хотел  выпросить  у  матери чего-то сладкого или блестящий шарик,
старательно изображал истерику и муку,  - настолько  это  все  оказалось
знакомым  и  почему-то  отвратительным,  что я от невероятной,  глубокой
обиды на НЕНАСТОЯЩЕГО БОГА - заревел,  заревел абсолютно искренно  и  не
тем  визгливым  капризным прихрюкиванием,  каким я любил изображать свои
истерики,  а густым,  словно бы чужим басом - тем самым,  который слегка
смягчившись, станет обозначать все мои голосовые рыдания - будь то шепот
на ушко любовнице или презрительный выговор  официанту.  Короче  говоря,
этот  басок  и стал моим взрослым голосом.  Тогда я этого,  конечно,  не
знал,  и лишь несколько удивлялся свободным слоем детского сознания, как
всегда  слегка  наблюдая  себя  со  стороны  -  среди светляков коптящих
свечей,  под мутным,  ярким лучем солнца,  пробившимся в одно  из  узких
высоких    окошек.    Но    вдруг,   через   растворяющие,   искажающие,
соскальзывающие линзы слез я обнаружил что-то новое.  Что-то похожее  на
бысрого солнечного зайчика,  переливаясь и постоянно меняя то, что потом
я стану крестить формой - наблюдало за мной - из-за уголка левого глаза.
Я  застыл  на  полурыдании  - повернул голову в его сторону,  но там уже
ничего не было,  но ОНО не  исчезло,  а  переместилось  в  сторону...  И
тогда-то меня и осенило,  что это и есть Бог,  и все, что говорили о нем
из непонятного и пугающего переместилось именно на то  место,  где  всей
этой внешней говорильне и положено быть... И я все понял - одновременно,
цельно,  как бы став  сразу  всеми  листами  всех  Божественных  Книг  -
существующих  и  еще не написанных.  Я понял,  что совсем не обязательно
гнаться за этим скучением бликов и что это всегда будет  со  мной  -  за
спиной  или  чуть-чуть  в  стороне.  Мать с каким-то обезумевшим бледным
лицом трясла меня,  как бы пытаясь отвлечь,  вернуть в себя  -  в  того,
который кроме писклявого капризного хрюканья ничего не знает... Было уже
поздно.  Спокойный и скорбный пастор -  тоже  будто  бы  неживой  и  так
похожий на окружающие крашенные статуи, мягко и властно отвел скрюченные
материны пальцы от моих плеч и тихо сказал:  Ничего,  госпожа! Вы должны
радоваться  - на Вашего сына посмотрел Бог.  - Мать помнится,  ничего не
поняла тогда,  может быть, она даже не услышала этого бледного старичка.
Она  схватила меня за руку и вытащила наружу - к голубям,  к выщерблинам
фонтана и ряби мостовой.  Мне было уже все безразлично. Мне не нужен был
храм. Теперь я знал, что Бог - везде.

     Седой наконец  сфокусировал  глаза на мне,  кивнул и протянул белый
цилиндрик.  Заглянул через узкую прорезь над приземистой дверью конвоир,
раскрыл   было   рот,  но  деспотические  искорки,  блеснув,  так  и  не
разгорелись в его зрачках, и он, махнув рукой, только отошел от двери. В
циничной,  монолитной глыбе моего сознания вдруг завертелась крошечная -
как головастик мысль,  которая протянула реакцию  конвоира  в  ближайшее
наше  будущее  и  вернулась  еще  более  трепетная и вопиющая крошечными
устами, о том, что там, в будущем, есть он, а меня, Седого, и еще десяти
мужчин,  вповалку лежащих на полу с огрызками сена - уже нет.  И поэтому
часовой просто отвернулся от того, чего нет. А сделать это заставила его
собственная  крошечная пиявка,  напомнившая ему,  что он подобен нам,  и
поскольку не будет нас,  то и его... И так далее, так далее... Увы, увы,
такие  рефлексии  уже  давно  не  трогали  мою окаменевшую суть - и едва
шевельнувшись,  я задавил беспокойного  живчика  паники  -  одновременно
загасив, умертвив маленький живой огонек сигареты.

     Седой будто  бы  проследил  нити,  протянувшиеся  между  червячками
конвоира и моим.  - А ведь он считает нас мертвецами,  а мы сами...  - я
потянулся,  тем самым прервав начавшееся было словоизвержение седого.  -
Самое смешное,  уважаемый,  что мы способны говорить,  и думать о чем-то
кроме...  - договаривать было необязательно.  Седой кивнул,  вынул очки,
будто они могли ему быть полезны в густом сумраке... Я подумал, что они,
должно быть,  помогают ему говорить...  Похоже,  это действительно  было
так.  Пару раз на выпуклых стеклах отразилась зарешетченная щель, а лицо
его приблизилось к моему,  и он начал что-то говорить, еле-еле, почти не
слышно, как бы лениво водя в теплой вечерней реке руками - перед тем как
поплыть, я даже пропустил несколько зыбких неясных фраз:

 ...Округлые и блестящие предметы всегда напоминали мне о Боге, и слушая
фуги Баха, вздрагивая от потрескивания свечей, я всегда... - но я не дал
ему   договорить,   вставив   глубокомысленную   констатацию:   -  Тогда
непрозрачные,  мутные и угловатые вещи должны были приводить Вас к мысли
о  дьяволе...  Я  не  стану  сейчас обсуждать с Вами углы нашей темницы,
прямые пересечения  решетки  и  прочее.  Меня  интересует  иное  -  чему
соответствует в Вашем понимании прозрачное, например, Ваши очки. - Седой
полураздраженно повел плечами.  - Знаете,  с Вами  абсолютно  невозможно
говорить.  Я  хмыкнул  и возразил:  - А умереть?  - похоже,  собственная
смерть беспокоила его намного больше, чем меня. Собственно, меня переход
в  небытие  не  волновал  совершенно,  легкие  сомнения  возникали из-за
возможных болей и предсмертных мук.  Но я успокаивал себя  соображением,
что наши палачи - квалифицированные специалисты, и что особенно мучаться
мы не будем.  Так что я был почти что спокоен.  А Седой  боялся  смерти.
Боялся  панически.  Я  увидел  как его затрясло и он отвернулся к стене.
Закусив соломинку, я лежал, наблюдая шевелине тени за смотровой щелью.

     Как обычно  это  бывает,  из  нескольких   штрихов   сформировалось
воспоминание, отслоилось от утрамбованного фоллианта памяти и раскрылось
перед глазами.  Теперь важно было ничего не делать,  не шевелиться ни  в
физическом  ни  в ментальном пространстве,  и воспоминание,  плотное,  с
запахами,  с тактильными и вкусовыми ощущениями,  в цветах и напряжениях
вынырнет и выгнется,  увлекая пассивного наблюдателя - меня. На этот раз
появилась Клара.  Она сгущалась и отдалялась, то привнося в яркий томный
конус  света  горящие  алые  соски  и  губы,  то  сливаясь со структурой
альковного полумрака.  Именно Клара подтвердила  мою  идею,  что  только
умная   и   достаточно   повидавшая  женщина  может  заниматься  любовью
по-настоящему неистово,  властно  и  густо.  Почему-то  наши  совместные
оргиастические   симфонии   больше  всего  соответствовали  округлому  и
блестящему  Седого.  Плавность,  ненамеренная  легкость  наших  движений
особенно  хорошо  гармонировали  с  тягучей  музыкой Иоганна Себастьяна.
Да-да,  нам нравилось  предаваться  похоти  именно  под  самую  духовную
музыку...   Но  плотская  любовь  подпорчена  изначально.  То,  что  так
привлекает и поддерживает стремление к ней, то и портит ее. Чуть-чуть не
дотягивает   она   до   настоящего  блаженства...  Чуть-чуть...  Иногда,
казалось, становишься расслоившимся, растекшимся, плавным, и сама музыка
уносит  тебя...  И  голос телесного движения возвращается плавным слегка
запаздывающим эхом,  а иногда слышен и второй голос - ее голос,  изредка
попадавший в самую суть мелодии, и сам божественный экстаз казался таким
возможным...  Но что-то срывалось,  и опять-таки,  скорей всего, по воле
тела  -  мы  срывались  с волны и уносились в бешенную тряскую погоню за
оргазмом.  - Хуже всего,  что постоянно мы гнались за двумя оргазмами  -
каждый за своим.  И потом,  когда вспышка озарит и ее и мои мозги, когда
волна расслабления пройдет  по  ее и по моим членам,   я всегда с  неким
разочарованием наблюдал разрушение-распад цельного мира,  который уже не
связывала граммофонная пластинка, отслоившаяся вместе со своей музыкой в
свое  неведомое  пространство.  И  легкое отвращение вызывало ее измятое
тело и расплывшиеся пятна сосков,  и  моя  дряблость  и  оголенность.  А
вокруг  были лишь острые линии углов и пестрота,  и ничего не оставалось
делать,  кроме как закурить,  дожидаясь,  пока тела не накопят очередной
порции похоти...

     Долго пропел  паровоз.  Нас тряхнуло и все умолкло.  Я понял,  что,
наконец, мы прибыли на наш Последний Полустанок...