За грамоткой

     В конторке писаря было все как-то сжато и вытянуто и казалось,  что
губы  и  щеки тянутся вперед,  как рыло у кабана - к маленькому пыльному
окошку, сквозь которое бил солнечный день, по-барски подчиняя себе и эту
вытянутость и скукоженность.

     Иван стоял у двери,  переминаясь с ноги на ногу.  Чудно здесь  все,
чудно  и  важно.  Почти как у барина. Писарская.  Маленький,  похожий на
бритую крысу, писарь, с каким-то присущим только писарям ухарством водил
по листу большим пышным пером.  Перо скрипело, и казалось, этот скрип, и
выходящие из-под него чертики наполняют писаря  таким  блаженством,  что
если прищурится   -   можно  увидать  маленького  склоненного  серафима,
простирающего над ним египетскую ветвь.  А еще представилось Ивану,  как
сидит  писарь  в  своих  черных  налокотниках и сладко смотрит на чистый
лист,  мягко  водя  в  воздухе  несмоченным   пером.   Бритое   лицо   -
бледно-синюшное  -  почему-то  напомнило  Ивану давешнего покойника и он
скоро,  как бы украдкой перекрестился. Писарь, заметив быстрое движение,
вскинул  усталые  глаза  за блесткими очками и вновь уткнулся,  нырнул в
волшебный скрип своего пера.  Черные локти его особенно прилежно  лежали
на столе, но Ивану почему-то пришла в голову мысль о нечистых на руку, о
липких пальцах и он вспомнил Степана,  которого секли на прошлой неделе.
И  поделом  - пошто хватать-то барское добро...  А барин важно и скорбно
ходил вокруг,  поглядывал на люд и говорил как поп  -  читал  по  памяти
заповеди из Слова Божьего,  а когда замолкал, многозначительно выпячивал
нижнюю губу.  Чудно. И слова вроде русские, но какие-то крученые, витые,
с  завитушками-крючками - как в цветной книжке,  что лежит на полице под
образом.  Чудно. Ивану подумалось, что в душе есть петли, за которые эти
слова цепляются своими чудными крючками, и хочется молчать и слушать.

     Писарь же кончил писать, быстро и ловко посеял сушильным песком и с
нескрываемой  гордостью оглядел свое детище.  О чем думал писарь - о том
ли,  что когда и кости его истлеют,  грамотка сия будет здравствовать  и
надпись внизу "Писано писарем...  лета...  " буден напоминать о том, что
некогда был и он?  - Или думал о своей худосочной  жонке  да  чахоточной
дочке? - Эх, ма! - дела Господни...

     Писарь поднял   глаза   на  Ивана  и  тот  протянул  ему  новенькую
ассигнацию.  Писарь оглядел ее со  всех  сторон,  глянуч  через  нее  на
оконце,  вздохнул,  положил  в ящик стола и начал отсчитывать сдачу.  Он
выкладывал  монеты  на  стол  низенькими  столбиками.  Одна   покатилась
наискось через стол. Быстрым махом - как блестящую муху - прихлопнул ее,
но не поднял,  а еще какое-то время неловко сидел  с  вытянутой  поперек
стола   рукой.   Посмотрел  наверх.  На  стене  напротив  висел  портрет
Царя-Батюшки. Будто бы о чем-то договорившись с ним, писарь вздохнул - и
смёл беглянку в ящик стола.  Иван усмехнулся - ясное дело, казна-казной,
семья-семьёй...  Он принял из обхваченных налокотниками рук  драгоценную
грамотку и  поклонившись,  сказал  "Благодарствуйте!"  -  Быстро  и ясно
попрощался,  пожелав жонушке и дочурке его здравия и благоденствия  -  и
вышел.

     На пороге жарко и пекуче ждало Лето. Вёдро - подумал он, благодать,
только бы не задержались дожди,  а то опять хлебушек-то истает...  Как в
песне  старой:  "Снежком  истаял  хлебушек  и  детушки  голодные..."  Он
осмотрел лист, сладко глазами поглаживая ровные округлые коготки буковок
и яркие белые звездочки прилипших песчинок. Почему-то именно они сильней
всего задели за душу,  будто напомнив что-то такое, что было еще в малых
годах,  а то и того раньше...  - Сам себя оборвал - как  это  раньше?  А
коготочки-то  эти  птичьи  говорили,  что...  и  он  в который раз легко
пожалел, что не учен грамоте... Шебушные воробьи купались в пыли посреди
двора, хозяйский пес тоскливо выглядывал из конуры. Косматая, густая ива
печально глядела на Ивана  двумя  клубами  чёрной,  ядрёной,  забористой
тени, приклонив свои косы к колодцу. Тропинка тянулась мимо нее, уводя к
родимому дому.  Иван бережно свернул грамоту в трубку и потопал  в  тень
своими твердыми мужицкими шагами.

     Светло было на сердце.  Он все вспоминал Дарью и деток своих. Ладно
Господь   распорядился,  ишь  какая  баба-то  ему  досталась  -  ладная,
быстрая...  А  еще  жарка  и  бела...  Он   перекрестился   и   тихонько
поблагодарил Богородицу за заступничество. А детки-то каковы у них - как
яблочки налитые - все озорны и быстры. Иван вспомнил зеленые глаза Дарьи
и  как они молчали,  забросав сено,  и Солнце-Ясный-Свет уже укатилось и
становилось тихо.  Дарья глубоко и сладко вздохнула и сказала,  что пить
им  молочко  Господне  из  одного  блюдечка.  Пошто?  -Смеялся Иван,  не
котята-чай...  А это как - посмотреть!  - и звонкий смех ее  разлился  в
сумерках. Долго  и  протяжно  взвыла-взлаяла  собака.  Ох  горяча  же  и
светла! - Иван знал,  что не гоже,  не по-божески так любить белое  тело
ее, но что-то внутри перечило, и задохнувшись в ее круглых руках, утонув
в ее пазухе,  горячо и  сладко  изливался  в  нее,  а  она  изогнувшись,
выдыхала:  Ох,  Иван!  -  Он  всегда  отстранялся  и  смотрел  на  нее -
бесстыдную,  открытую,  только его... И такая радость окутывала его, что
он   опять   обнимал  ее,  а  она  опять  смеялась,  шутя  отбиваясь,  и
приговаривая:  что, хороша, сладка жонка-то? - И звонкий голос и смех ее
и  глаза  зеленые  так что-то стискивали внутри,  такой она была родной,
будто еще до Сотворения Мира они были вместе...  Он как-то сказал ей  об
этом.  - Так, в шутку. - А она долго и серьёзно посмотрела в его глаза и
спросила: А  ты  не  помнишь?  -  Што  помнить-то  -  удивился  Иван.  -
Конешно! - засмеялась она и перевернулась на живот, глядя на кузнечиков.
Расскажу-ка я тебе сказку.  Была царица одна и звали ее...  ладно.  Жила
она  у  большой  реки  в далекой стране...  Што за намек в сказке-то?  -
прервал ее Иван? - Не слушаешь. - притворно обиделась Дарья.- Я была той
царицей-то.  Катькой што ли?  - засмеялся Иван?  - Да ну, тебя - ударила
кулаком в его плече - не на  Руси  это  было...  А  где?  -  Да  пустое.
Главное,  что  и  ты  там был и любила я тебя...  Вдруг что-то мелькнуло
перед глазами Ивана:  факела,  терпкий запах и  что-то  холодит  руку  -
копьё,  что  ли?  - Мелькнуло ясно так.  - От лукавого!  - отмахнулся от
видения.  Дарья внимательно заглянула:  Вспомнил,  никак?  - Да  ну,  от
лукавого  все  это!  -  От лукавОГО,  От лукавОГО...  - передразнила его
Дарья.  Просто скрыто от тебя.  Ладно. Пустое. Вот што скажу тебе: свиты
мы с тобой - как ветки плюща - предназначены.  Видно богом так велено. И
так хорошо стало Ивану от этих слов,  так покойно...  И больше не слышал
он бормочущей Дарьи. Спал.

     Прошел чрез  сени  и вошел в горницу.  Чисто и славно.  Солнце льёт
через оконце.  Лампадка под образом. Ладно всё, хорошо. Подошла, окатила
его горячим - от печи телом и поцеловала горячо. Сладкая волна прошла от
ног до макушки.  - Отстранился мягко.  - Постный день,  Дарья!  -  А  мы
прилежней  помолимся  Богородице  -  и простит нас...  - приняла бережно
грамоту  из  Ивановых  рук,  внимательно  пробежала  глазами,   смахнула
песчинки и спрятала за икону.  Вернулась к стоящему Ивану, вновь опалила
его...